Василий Лебедев - Золотое руно [Повести и рассказы]

«Завтра опущу на вокзале в городе», — подумал он и в усталости прикрыл глаза.

Вспомнилась комиссия, приехавшая сегодня во главе с Фроловым. Привез он с собой директора пригородного совхоза Назарова, зоотехника того же совхоза. Агронома вызвал из другого совхоза — из «Киреевского», бухгалтер прибыл откуда-то еще. Торопливо собрана комиссия. Торопливо. Справились тоже неимоверно быстро — по верхам глядели, сразу видно: комиссия прибыла для поддержки Бобрикова. Акт был написан так, что хоть сейчас директора на Героя Труда представляй… Дмитриев понимал, как важно было Фролову поддержать Бобрикова, ведь это значило поддержать себя. Ему было важно — не дай бог! — не обезглавить совхоз перед посевной. Да и вообще, что ни говори, а «Светлановский» со своими сотнями голов скота держит завидные удои и дает дешевую продукцию. Этот совхоз трудно покачнуть даже в годы недородов. Вон в прошлом году вымокла картошка на всех низких полях, — а по севообороту как раз подошли под картошку низкие земли, — но «Светлановский» не охнул: есть другие резервы. Намолотили соломы, на великолепных лугах накосили сена, заготовили вволю силоса, а картошку — пожалуйста! — добыли на той же бросовой соломе, из-за которой бедный Орлов ночи не спал, видел ее, матушку-спасительницу. Все пока есть в «Светлановском» — и земли, и техника, вот только пошли первые перебои с людьми, о чем знает Фролов, но это его не очень беспокоит. Техника ломается — дает технику в первую очередь «Светлановскому». Передовому совхозу первое и внимание. Не раз слышал Дмитриев возгласы неудовольствия, на собраниях — ворчали директора других совхозов, что завелся в районе совхоз-любимчик. Мелиорацию в первую очередь — «Светлановскому», лучшие семена — «Светлановскому», все «Светлановскому» лучшее.

Но это надо Фролову. Во-первых — показательный совхоз, о таком совхозе даже областная газета подумает, как написать плохо, если это плохое и окажется в действительности, Нет, нет, пока «Светлановский» не сбавил свою мощь, пока другие совхозы тянутся в своих показателях за ним, Фролов спокоен в своем кресле, так неужели он вот так просто отдаст на съедение своего надежного директора? Ради чего? Дмитриев это хорошо понимал, и результаты акта-обследования совхоза не удивили его. На вопрос Фролова: «И ты подпишешь акт?» — Дмитриев поставил свою подпись, но заметил, что акт поверхностен. А когда Дмитриев, улыбаясь, подергал плечом и пригладил свой непослушный хохолок, Бобриков забеспокоился и увел комиссию ужинать. А впрочем, что может он, Дмитриев, выдвинуть против Бобрикова? Им — Фролову и Бобрикову — покажется, что это пустяк, отвлеченные от живого и важного дела эмоции…

«Ладно, посмотрим…» — едва не вслух проговорил Дмитриев и покосился на шофера.

— Так, говорите, Орлов в конторе был? — спросил он.

— В конторе. Он прием рабочих ведет сегодня. По этим дням у нас прием, как часики.

— Директор-то нравится рабочим?

— А чего? Хороший мужик. Шею намылить может, коль за дело, а так обижаться не обижаются люди. Нам что? Душа есть у человека — и ладно, а работать везде надо.

Дмитриеву вспомнилось, как всего несколько минут назад, перед самым его отъездом, прибежала Маркушева, вся в слезах. Сашка получил целых два года по двести шестой, части второй — за злостное хулиганство в общественном месте. Выше некуда. «Нужна кассационная жалоба», — решил он.

На самом краю оврага Дмитриев ждал Орлова, застрявшего в отдаленной бригаде своего совхоза. Было уже около десяти, — и, судя по тому, как весело выбульки-вал ручей, ночь снова обещала простоять теплой. От темного косяка сосен пахло смолой, мирным запахом дыма — от дома Орловых, где его накормили и обогрели, а из оврага все еще потягивало промозглой сыростью снега, серым облаком лежавшего на самом дне. В отдалении светились огни поселка, а над вершинами перелеска подрагивали крупные звезды. Во всем этом привычном мире было столько мудрой тишины, что Дмитриев ощутил наконец желанное облегчение. В те минуты ему хотелось, чтобы Орлов еще немного задержался, и тогда можно без стеснения остаться ночевать в этом гостеприимном доме, стоявшем на отшибе от поселка, и не придется возвращаться за восемь километров в «Светлановский», где его не ждут. Ему хотелось, чтобы сегодня вернулась жена и не застала его дома, чтобы она строила догадки, мучилась и сожалела о своей выходке. Он надеялся также, что комиссия, приезжавшая в совхоз, наткнулась на недостатки, не отмеченные актом, надеялся и понимал, что говорить о них завтра в райкоме придется со всей ответственностью.

Он повернулся на свет в доме и угадал за занавеской неподвижную тень — сестра Орлова, Мария. Понял, что она проверяет тетради своих первоклашек. Хорошо бы, подумалось, вышла и позвала в дом, сказала бы что-нибудь приветливое. Вслушивался, не скрипнет ли дверь, но слышал только сотни, а может, тысячи микрозвуков оттаявшей земли, и над всеми этими звуками откуда-то со стороны низкого поля за оврагом долетал, останавливаясь и замирая, печальный крик чибиса. Никогда ранее, казалось Дмитриеву, он не ощущал такого полного, такого безбрежного единения с природой, особенно с этим пронзительно-болевым криком потревоженной кем-то птицы, и это новое ощущение самого себя, когда он по-звериному тонко внимал темноте со всеми ее звуками, запахами, призрачными тенями и предчувствиями, вдруг подвинуло его как бы на самую грань, за которую уже невозможно ступить человеку. Отчего это? Не от того ли простого и обычного положения, что он стоял всего-навсего на краю оврага, как на краю земли? А может быть, Дмитриев, как некогда, быть может, его пращур, почувствовавший опасность, тоже стремится уйти куда-то в глубь леса, к заветным криницам, где без него все взвешено и расставлено мудро и просто? Без него… Это так легко, так просто — брать готовое, а способен ли он хоть что-то свое сделать?

Он последний раз окинул взглядом сине-серый сумрак заснеженного оврага, непроницаемость перелеска, с его весенним чернотропьем, и с удовольствием потянулся к свету окошек. Поднялся на крыльцо, увидел сверху склоненную над столом голову Марии. «Скажу: озяб… Скажу: посижу… Скажу..» — что дальше хотелось сказать, он еще не знал и, поборов неловкость, вошел в дом.

Орлов приехал минут через двадцать. Заглянул в комнату к Марии и ввалился прямо в пальто.

— А! Скандалист? Меня ждешь?

— Так уж и тебя! Просматриваю вот уникальную литературу, ничего подобного не читал, — ответил Дмитриев.

— А! Это она собирает для истории.

— И ничего плохого! — послышался в растворенной двери голос жены Орлова. — Вот вырастут ребята, она им даст почитать. Лучше чтения не будет.

Мария молчала. Она молча выбирала наиболее интересные отзывы ребят о книгах и выкладывала перед Дмитриевым.

— О! — воскликнул он. — Слушай, что пишет первоклашка: «Книжка мне совсем пондравилась. Прочитаю ищще чего небудь». Каково? А вот совсем шедевр: «Прочитать бы книжку про Айболита, но не про то, что он зверей лечил, а как война была». Ну, разве это не откровение? А?

Орлов скинул пальто, поволок его в прихожую и оттуда:

— Откровение. Правда. А помнишь старую шутку? Нет? Почему у верблюда два горба? Ответ: он дважды сказал правду.

Дмитриев понимал, к чему ведет Орлов, вышел к нему, и они проскрипели половицами на кухню.

— Ты чем-то недоволен? — спросил Дмитриев.

— Скандалом твоим. Бяка дело… — Орлов замолчал, махнул рукой на жену — сам справлюсь! — Поставь на стол яичницу да банку молока! Да и иди ты, иди спать! Мы с Николаем поедим.

— Я ужинал, — предупредил Дмитриев, — Так почему недоволен?

— Сегодня я звонил в район, попал на правую руку, а она, Звягинцева, на мой вопрос о тебе собачку спустила — не твое, говорит, дело! Скандал, Колька! И на кой тебе это…

— Что?

— Да скандал этот!

— Странно, что ты не понимаешь, помнится, ты прекрасно разбирался в диалектике.

— Слушай: уволь ты меня от твоих умствований! Я ему о жизни, а он…

— И я о жизни, Андрей. Пойми: развитие — это спор.

— Ого! Вот как?

— Да. Так. Хороший, аргументированный спор как следствие нетерпимости к затянувшемуся покою.

Орлов подумал, потом схватился за вилку.

— Это тебя секретарство испортило: делать нечего, вот и мудрите в своих теориях, а потом плачетесь или в позу: обидели!

— Не заплачу. Не покаюсь. Не рассержусь на весь мир.

Дмитриев бодро пропел начало старинного романса, посматривая на занавешенное окошко Марии.

А утро и впрямь было седое. Туман не клубился, как по утрам над рекой, а висел над оврагом и по-над дорогой по просеке, ведущей в поселок, где уже запоздало и ненужно посвечивали лампочки на столбах. Туман этот не пугал друзей-автомобилистов, — стоит ли думать о пустынной лесной дороге до станции! — туман этот радовал обоих, особенно Орлова, ведь еще два-три таких утра — и снега как не бывало! Обнаженные поля покиснут деньков десять на ветрах, да на солнышке, удлинившем свой путь, посветлеют их горбы-трудяги, и, глядишь, пойдут по высоким местам первые трактора. На пастбищах проклюнется, зазеленеет, подымется трава, потом закучерявится, загустеет подсадом — выгоняй скот, вози молоко…